2 ноября 2018

Стенограмма выступления Игоря Башмакова

Поделиться в социальных сетях

Парижское соглашение по климату – это гибкий инструмент, у которого три задачи: 1) удержание глобальной температуры в пределах двух градусов по Цельсию; 2) повышение способности адаптироваться и 3) приведение финансовых потоков в соответствие с новыми траекториями развития. Страны могут пересматривать свои обязательства в рамках Соглашения, страны могут помогать друг другу. И, что еще важно, страны должны регулярно отчитываться и выстраивать свои стратегии в рамках снижения выбросов парниковых газов. 

Почему, собственно, именно два градуса и надо ли нам этим заниматься? Если мы сохраним углеродоемкость на том же уровне, на котором она сейчас находится, то глобальное потепление составит примерно 6-8 градусов по Цельсию. Надо иметь в виду, что в России потепление происходит в два раза быстрее. Есть большая вероятность, что потери от такого потепления будут значительными, и экономика будет не расширяться, а сжиматься. Оценивать негативные эффекты в глобальном масштабе, и особенно региональные проекции, трудно, но потери могут быть достаточно большими. Для России оценки потерь только от загрязнения окружающей среды равны 4,6% ВВП. Это потери, которые не учитывают изменения климата. А если еще учитывать вред для здоровья человека, то эти потери оцениваются вообще в 10-15% ВВП. Хотя эти оценки еще не очень надежные, но риски большие, а значит, надо реализовывать стратегии по их смягчению. 

Чтобы прийти к двум градусам по Цельсию, нам нужно понять, каким «углеродным бюджетом» мы вообще обладаем, сколько всего можно выбросить парниковых газов. Если мы хотим с вероятностью 50% ограничить потепление в пределах двух градусов по Цельсию, то наш углеродный бюджет – 1200 Гт. Если с большей вероятностью – то будет 800 Гт CO2. Если сегодня годовые выбросы из всех источников примерно равны 55-56 Гт CO2, то этого «бюджета» примерно хватит на 25-30 лет. Значит надо к 2050 году снизить выбросы хотя бы на 40%. А потом вообще снизить их до нуля. И здесь возникает проблема траектории зеркального развития. Если мы ничего не делаем, то выйдем на уровень 100 Гт с небольшим. Но нам нужно двигаться в обратную сторону, то есть к 2100 году достичь траектории безуглеродного развития. 

Обязательства, уже принятые в рамках Парижского соглашения, немного понижают траекторию выбросов, но не позволяют кардинально решить проблему. Во всех секторах экономики нужно обеспечить зеркальные траектории развития, нам нужно научиться развиваться иначе. Для этого нужны инструменты. В принципе, есть специальные меры политики, которые нацелены именно на снижение выбросов парниковых газов, а есть те, которые нацелены на решение совсем других задач, но эффект от них может быть гораздо большим. Раньше в России были меры, связанные с рациональностью, структурной перестройкой экономики, развитием газового сектора, повышением энергоэффективности, и решение этих задач позволило очень существенно снизить количество парниковых газов. Если посмотреть на Германию, США, Великобританию, то мы увидим, что выбросы там тоже снижены,в основном не за счет углеродного регулирования, а за счет других мер: например, развития сланцевого газа (в США). Это были другие задачи, но их решение – косвенно, и все же существенно – позволило снизить выбросы. Изменение выбросов может происходить практически от любой меры, которую мы реализуем. 

Например, повышение энергоэффективности в РФ экономически выгодно во многих случаях, но делается мало, а возможностей гораздо больше, чем реально реализованный потенциал. Причин много: недостаток внимания, недостаток информации, мотивации и т.д. Если мы хотим этот потенциал задействовать, то нужны уже отдельные меры стимулирования и поддержки, целый набор инструментов, способный эту задачу перенести в фокус внимания. Те, кто находится в зоне низкой доли расходов на энергию, не обращают внимания на эти задачи: можно снижать издержки, но они считают, что это незначительно для них, либо затратно. Это не зависит от страны, это зависит от позиции и задач экономических агентов, которые они сами себе ставят и решают. 

Сегодня уже во многих странах вводятся стандарты выбросов от электростанций (в той же Великобритании, например). Вводятся стандарты для выбросов от автомобилей. Во многих странах правительства тратят средства, чтобы создавать рыночные ниши для новой продукции, которая позволяет снижать выбросы. Однако одна мера не решает всех задач. Приходится работать со многими звеньями цепи, чтобы решить одну большую задачу. Например, в странах ЕС сейчас реализуется порядка 2350 мер по повышению энергоэффективности в разных секторах: от электроэнергетики до малоимущих граждан. ЕС считает, что мера эффективна тогда, когда приводит к снижению потребления электроэнергии в размере половины процента от объема суммарного выброса. У нас же, говоря об эффективности, люди полагают, что если проблема не решается, то эта мера неэффективна. А ведь из малого складывается большое. 

Еще один вопрос – это координация мер специальной политики с рамочными мерами. Если в монополизированной экономике местные энергетические компании заставляют снизить выбросы, то все в итоге будет переложено на потребителей, какой бы энергетика ни была. Надо понимать, что меры политики – специальной и рамочной – должны быть скоординированы, и тогда системный эффект будет существенно больше. Хватаясь за одно звено, всех проблем не решить. 

Основными факторами, тормозящими или снижающими рост выбросов, являются повышение энергоэффективности и переход на низкоуглеродные источники энергии, которые с годами нарастили свою долю в процессе снижения выбросов. В 2016 году объем углеродного рынка достиг 50 млрд долларов. Если мы возьмем средства, направленные на повышение энергоэффективности и развитие низкоуглеродных источников энергетики, то это уже будет 500-600 млрд долларов, что представляет собой уже более существенную статью расходов. Европейская система торговли имела невысокие цены на выбросы, потому что параллельно была поддержка возобновляемых источников и энергоэффективности, что значительно снизило спрос на квоты на углерод. 

Если мы разнесем цену на углерод на все источники выбросов, то цена будет небольшой: в Китае около 2-3, в ЕС – около 3 долларов за 1 т CO2. Этот инструмент находится в стадии апробации в некоторых странах, налаживаются схемы, но сегодня еще меньше 1% глобальных выбросов имеют уровень цены на углерод, соответствующий уровню диапазона «цены переключения». Что это такое? Скажем, у меня есть высокоуглеродная технология, а я хочу вместо нее низкоуглеродную. И если низкоуглеродная технология для меня дороже, то необходима цена на углерод, чтобы обе технологии стали равно энергоэффективны. Анализ нынешних тенденций позволяет утверждать, что угольная генерация менее эффективна на новых станциях, чем генерация на основе ВИЭ. И где-то к 2030 году электроэнергия будет дешевле вырабатываться теми, у кого больше источников возобновляемой энергии. Те, кто запаздывает с этим развитием, будут платить более высокую цену за электроэнергию. Если посмотреть, что происходит в плане конкурентоспособности, и возьмем долю расходов в выпуске промышленной продукции по разным отраслям экономики и сравним Россию с другими странами, то увидим, что цены на энергию у нас ниже, чем в других странах, но доля расходов на нее в процентных пунктах выше. Россия проигрывает в конкурентоспособности. 

В большинстве стран доля расходов на энергию – примерно 8%от ВВП. Если оставить цену низкой, то у промышленности не будет никаких стимулов для модернизации, а мы начинаем менять что-то, когда цена уже прижмет. У стран с самыми низкими ценами на энергию отнюдь не более низкая доля расходов на нее. Удержание цен на низком уровне приводит к тому, что доля расходов на энергию становится даже выше, чем у тех, у кого цена высокая, такой вот парадоксальный эффект. Низкие цены на электроэнергию консервируют энергетическую отсталость и не стимулируют модернизацию. 

Еще есть такой миф, что механизмы с ценой на углерод тормозят развитие экономики. В Швеции налог на углерод – 131 доллар за тонну, самый высокий в мире. Что мы видим в этой стране? ВВП вырос на 70%, потребление энергии осталось на уровне 1990 года, а выбросы снизились на 25%. Вопрос в том, как вводить этот инструмент. В 1990-е годы налог на углерод в Швеции был более-менее устойчив, а потом, когда цены на энергию были низкие, там налог повысили. Когда цены еще раз повысились, шведы корректировали значения только на инфляцию, промышленность они очень осторожно нагружали этим налогом. Только после того как в 2014 году цены стали падать, они стали подтягивать промышленность на тот же уровень налога, где были другие сектора. Поэтому утверждать, что цены на углерод при умном использовании тормозят экономику, неверно; данные, которыми мы располагаем, это не подтверждают. 

Что дало введение налога на углерод? В Дании примерно на 2% сократились выбросы, в Нидерландах – на 7%, в Швеции – на 3%. Очень многие меры политики дают снижение выбросов, вот в Швеции повышение энергоэффективности более существенно влияло на выбросы, чем углеродный налог. В теории считается, что торговля квотами на выбросы дает ту цену углерода, которая более адекватно отражает реально предпринимаемые усилия. Но на практике это верно только тогда, когда вы можете правильно выстроить базовую линию. Те оценки экономического роста и цены, которые были до 2008 г., ничего общего не имеют с тем, что на самом деле произошло. Из-за того что экономисты ЕС не смогли предвидеть реальную ситуацию, когда экономика ЕС развивалась гораздо медленнее из-за кризиса, а цены на энергию были выше (а чем выше цены на энергию, тем ниже – на углерод), получилось, что они ошиблись в проектировании базовой линии где-то процентов на 10-17. А это означает, что появился избыток квот именно в таком объеме, то есть рынок был наводнен из-за неправильных расчетов. 

В теории кажется, что схема введения квот более рациональна,однако на деле у схемы очень много проблем: надо понимать, как мы будем распределять по секторам квоты на выбросы, как будем распределять квоты. Такая система торговли в среднем дает сокращение выбросов на 1-4%, и это, по меркам ЕС, успешная мера. Но там много институциональных проблем, я не знаю, каковы затраты на администрирование этой системы. Но это намного выше того, что в случае с налогом на углерод, хотя реальных оценок я не видел. 

Сегодня проводится реформирование системы торговли квотами в ЕС. Там много проблем, они ищут решение, находят – в частности, повышение коэффициента линейного снижения выбросов, – чтобы ограничить квоты, но есть набор и других рыночных инструментов. Например, сравнительно новыми решениями являются запрет на продажи на территории некоторых регионов автомобилей с бензиновыми двигателями и запрет на строительство объектов угольной генерации – либо абсолютный, либо в виде стандартов, которые зачастую означают, что угольные станции строиться в будущем не будут. 

В системе выработки электроэнергии также должны произойти изменения. Легче всего снижать выбросы в электроэнергетике, потому что новые технологии, которые там появляются и масштабируются, скорее всего, будут самыми низкозатратными. Если это легче всего делать в электроэнергетике, то такие сектора, как промышленность, транспорт и другие, должны электрифицироваться все больше и больше. Если на 100% электрифицировать эти сектора и 100%электроэнергии производить на ВИЭ, то выбросы будут равны нулю. Кажется фантастикой, но сегодня уже есть исследовательские группы, которые обосновывают перевод всей мировой энергетики на ВИЭ. Многие компании также уже объявляют временные границы, в которые они будут переводить свой бизнес на ВИЭ. Если мы хотим эту проблему решить, то только за счет электрификации конечных секторов это сделать не удастся. Недавние наши расчеты показывают, что электрификация затормозит рост выбросов, но не позволит им существенно снижаться. Поэтому решение проблемы лежит в повышении энергоэффективности в паре с развитием ВИЭ. 

Уголь уже сдал свои позиции. Долгое время была надежда на атомную энергетику, но потом, после нескольких аварий на АЭС, эти надежды рухнули. В 2017 году построили только два новых реактора: надежды на эту технологию пока остались, но не очень большие. ВИЭ вводится ежегодно в 10 раз больше, чем атомной энергетики (150 ГВт против 10-15 ГВт). Мощности на ВИЭ (и это без ГЭС) уже составили 1 ТВт – это половина мощностей всех угольных станций и половина мощностей станций на газе и на нефти. И этот процесс очень быстрый и динамичный, в год вводится порядка 2/3 новых мощностей на ВИЭ. Раньше на первом месте были инвестиции в нефть и газ, теперь на первое место вышла электроэнергетика. В ближайшие годы инвестиции в электроэнергетику будут на уровне около триллиона долларов в год, а в низкоуглеродном сценарии даже в полтора раза больше. То есть это то направление в энергетике, куда вкладываются основные средства. 

При повышении цен на углерод мы должны четко понимать, как реагирует экономическая система на эту цену – какая нагрузка по оплате энергоресурсов является для нее посильной. Когда мы говорим о том, до какого уровня можно повышать, и в принципе вводить, цену на углерод, для нас очень важно понимание порога сохранения экономического роста. Если взять все национальные обязательства, которые страны на себя приняли, то важно понять, что они приняли те обязательства, которые заведомо могут выполнить, без перенапряжения. Если все обязательства будут выполнены, то к 2030 году суммарное снижение выбросов парниковых газов будет даже меньше, чем кумулятивное снижение выбросов Россией в 1990-2016 годах. Да, страны начали заниматься этой проблемой, но тех обязательств, что уже приняты, недостаточно, чтобы поменять картину или уйти от топливной зависимости. Необходимо принимать еще дополнительные обязательства. 

Самый простой механизм для России – это механизм проектно-зачетных сокращений. Его можно реализовать путем госзакупок объемов снижения выбросов. Мы помним всплеск интереса к повышению энергоэффективности – была задача снизить энергоемкость ВВП к 2020-му году на 40%. В 2008 году она снизилась примерно на 4% с небольшим. Затем в 1008-2017 годах энергоемкость у нас не снизилась, она у всех снижается, а у нас нет. Задача в том, чтобы запускать механизмы, проектные схемы и по определенной фиксированной цене выкупать снижение выбросов в определенных секторах. Для запуска такого механизма нужно 3-7 млрд рублей в год. 

В прошлом году ФСР ЖКХ запустил программу, в которой инициировал повышение энергоэффективности в отдельных многоквартирных домах: снижение энергопотребления в этих домах должно было произойти не менее чем на 10%. На разных домах разные результаты, но если государство спонсирует из бюджета 20% стоимости проекта, то на каждый миллион рублей поддержки за 10 лет можно получить 4 тыс. тонн CO2 эквивалента снижения выбросов. И это обойдется в 4 доллара за тонну CO2. Если на 1 тонну снижения CO2 давать такой-то объем господдержки, тогда многие дома станут более охотно реализовывать те проекты, которые сегодня двигаются со скрипом. 

Вторая схема — это парниковые сертификаты. Может быть несколько секторов, для них определяется задание по определенному количеству сертификатов и либо устанавливаются верхние ограничения, либо разрешается получать зачетные сокращения. Организации могут эти сертификаты покупать у других компаний и таким образом работать в дальнейшем. 

Нужно ли вводить налог на углерод? Можно делать так, как это делается во многих странах. Там вводится некое пороговое значение. Если бы мы схему запускали в таком варианте, то максимальная нагрузка на промышленность составила бы 0,3%. Никто не говорит о том, что нужно просто взять и ввести налог везде. И введение налога на углерод происходит за счет снижения других налогов: на доходы, например. Мы облагаем налогом вредные виды деятельности и даем налоговый стимул полезным видам деятельности. В России нужно делать схему налогового маневра, а не схему налоговой нагрузки. 

Мы хотим повысить темпы экономического роста. Можно ли это сделать при той модели экономики, что у нас сегодня? Наш ВВП вырос лишь на 2% к уровню 2008 года. И сегодня у России из крупных стран самая медленно растущая экономика. По старой модели она развиваться не сможет и, скорее всего, не будет. Допустим, у нас получится хотя бы удвоить ВВП, сможем ли мы создать такую экономику? Даже простой арифметический расчет показывает, что нет. При удвоении нашей «красной» экономики экспортного потенциала у нас не будет вообще, мы все сами будем потреблять.Если мы не сможем увеличивать свою экономику, и она у нас вырастет только на 10% к 2050-му году, то доля РФ в мировом ВВП, которая сейчас, по разным оценкам, достигает 2-2,5%, будет равна 1%. Если нарисовать диаграмму мирового ВВП, то сектор России, даже если он там будет, никто не сможет вообще разглядеть. Нам будет труднее защищать то, что мы имеем, вместо того, чтобы наращивать то, что стоит защищать. 

Что нужно сделать? Нам нужно хотя бы «озеленить» ту экономику, которую мы уже имеем, а уж новая экономика может быть только «зеленой». Та продукция и технологии, что у нас есть, могут быть в будущем только низкоуглеродными и «зелеными». Иначе никто не будет у нас ничего покупать. Нужно развивать экономику за счет повышения производительности всех факторов производства –не только производительности труда, но и за счет снижения энергоемкости, материалоемкости и капиталоемкости тоже.

 

Секция вопросов и ответов:

— Вы несколько раз повторили слово шок. Означает ли это, что без шока, то есть более мягкими способами,на низкоуглеродную экономику России не перейти?

— Шок сегодня уже есть. Технологическая отсталость и потеря конкурентоспособности для нас – это реальная угроза. Это очень серьезный риск. Технологическая отсталость – очень страшная вещь. Неслучайно президент ставит задачу повысить экономический рост до среднемирового уровня. Россия может стать слабее по отношению к другим странам в два раза, и таких шоков достаточно много. Очень важно уметь заглядывать в далекое будущее, в 2050-й год. Доходы от нефти до 2030-го года еще будут расти, а потом уже нет, а ведь сегодня главный экспортный продукт России – это нефть. Реализация природного газа будет расти до 2050-го года, но он и доходов нам дает меньше нефти. Традиционные рынки, на которые мы все время опирались, выходят на стадию насыщения. И эта компонента доходов в бюджете расти перестанет, а значит, и экономика расти перестанет. Чтобы новые драйверы появились к 2030-му году, надо закладывать фундамент сегодня, а это большие затраты – и финансовые, и временные.

— Я правильно понимаю, что основным двигателем перехода экономики должно быть правительство?

— Основной двигатель – это гражданское общество. Большинство населения разных стран достаточно едино во мнении о том, что надо развивать ВИЭ, медленнее развивать уголь… Их правительства находятся под давлением этих мнений и не действуют сами по себе. Это должен быть диалог: общества, правительства и бизнеса, в процессе которого возникнут решения.

— Если условия ведения бизнеса не изменятся, не будет ужесточено законодательство, ничего не будет меняться. Налоговая нейтральность – это отлично, но получится так, что кто-то будет платить на миллиард больше, а кто-то на миллиард меньше. Как в итоге это будет реализовано – не очень понятно. Вы четко говорите, что главное звено — энергоэффективность. На СО2 люди не реагируют, а на энергоэффективность – да. Почему компании, которым это очевидно выгодно, этого не делают? Нам правительство нужно или без него можно как-то разобраться? 

— Все сектора с наиболее мелкими объектами, где распределена система принятия решений, там доля помощи государства должна быть значительной, примерно четверть финансирования. А в крупных структурах доля государства должна быть меньше. Но без госпомощи процесс энергоэффективности не разворачивается. Государство – практически везде, по разным причинам. Наше правительство не осознает, что энергоэффективность – это не хобби группы людей, а серьезная макроэкономическая проблема, без решения которой невозможно развитие экономики. Это не доходит не только до правительства, но и до наших ведущих экономистов. Если мы серьезно относимся к проблеме экономического роста, то нам нужно переходить на безуглеродную траекторию развития.

— Под действием вызовов мы видим интерес к этим вещам. Инвесторы очень пристально смотрят на то, насколько энергоэффективна компания. У нас в стране основная проблема — это отсутствие долгосрочного планирования и абсолютный популизм?

— Я бы даже не говорил о планировании, мы любим это делать. Здесь вопрос не в планировании, а в видении. Когда США дает прогноз до 2050 года – они не разрабатывают план, они дают информацию компаниям относительно перспективных сценариев. Они могут быть с этим несогласны, но они формируют свою стратегию, которая бы минимизировала их риски. Здесь нужно бизнесу смотреть на перспективу, чтобы вывести бизнес куда нужно и не сесть на рифы. А если мы не знаем и поплывем в тот пролив, где нет выхода в открытое море, то все, мы будем там заблокированы.

Если вам понравилась статья, поддержите проект